Кабушкин Иван Константинович родился 15 февраля 1915 года в деревне Малаховцы ныне Барановичского района Брестской области. Работал водителем трамвая в Казани. В Советской Армии с 1938 года. Окончил курсы младших лейтенантов.
Участник ввода советских войск на территорию Западной Белоруссии в 1939 году, советско-финской войны 1939 —1940 годов.
Участник Великой Отечественной войны.
В первые дни войны попал в плен. Из плена бежал.
С осени 1941 года Кабушкин в оккупированном Минске участвовал в борьбе против фашистских захватчиков. Добывал оружие, боеприпасы, медикаменты, помогал бежавшим из лагерей военнопленным, вел работу по моральному разложению противника. Кабушкин был помощником начальника разведки 208-го партизанского отряда, руководил опергруппой, участвовал в издании и распространении листовок. 4 февраля 1943 года арестован гестапо и погиб от пыток. Звание Героя Советского Союза Ивану Константиновичу присвоено 8 мая 1965 года посмертно. Награжден орденом Ленина.
На родине Героя установлен памятник, на здании трамвайного депо в Казани — мемориальная доска. Улица в Минске и Барановичская школа №12 носят его имя (в школе создан музей).
* * *
Кабушкина арестовали 4 февраля 1943 года, когда он пришел на встречу с оперативной связной отряда Ирмой Лейзер. Притаившись, как волки, его дожидались на явочной квартире. Не успел войти в сени, как семь гестаповцев набросились на него. Жан успел размахнуться и изо всех сил ударить первого попавшего под руки в подбородок: тот упал как сноп. Но тут же его повалили на пол, связали руки, ноги. К дому примчались два «черных ворона». В одну машину солдаты с трудом затолкали Кабушкина, заперли за ним дверь, в другую сели сами.
Гестапо находилось в бывшем здании института народного хозяйства. В сырых подвалах томились десятки известных Жану подпольщиков. Редко кто выходил отсюда живым. Гестаповцы требовали от них изменить родине. Обещали жизнь только взамен преданной службе «великой Германии». Их пытали, запугивали, уговаривали назвать явки, места, где хранится оружие, указать адреса вчерашних товарищей по оружию, имена; фамилии. За это щедро сулили деньги, которые, мол, можно вложить в иностранные банки, сытую обеспеченную жизнь. Кое-кто, позарившись на «деловые предложения» гитлеровцев, попадались им на крючок — становились секретными агентами гестапо и гнусными предателями Родины.
Такую же «приманку» кинули и Кабушкину: чего не бывает, авось и клюнет.
Машины у дверей гестапо встречал самый опытный следователь Фройлих.
— Очень рад встрече с вами, Жан! — улыбнулся он и, будто крайне недовольный, приказал гестаповцу: — Развяжите ноги!
Солдат с отвратительным бульдожьим лицом развязал веревки. Жан тут же пнул его в живот, да так сильно, что тот заскулил, как собака, и покатился по снегу. Солдаты направили автоматы на Кабушкина.
— Арестованного в мой кабинет! Живо!
Фройлих уселся в кресло под портретом Гитлера. Приказал развязать арестованному также руки и принести коньяк.
«Начинается!» — подумал Кабушкин, усмехнувшись.
Его усмешка не осталась незамеченной следователем.
— Ирония на вашем лице не к месту, Жан, — сказал он. — Мы, представители великой нации, всегда оказывали уважение деловым и способным людям. Нам известны ваши преступления. Но ради обоюдной выгоды мы даем вам возможность искупить их. Со своей стороны мы забудем о них, если вы станете честно служить великому фюреру.
— За что меня арестовали, господин следователь?
Фройлих так стиснул зубы, что на скулах выступили желваки. Гестаповцу, стоявшему у двери, приказал:
— Введите Лейзер! — и нетерпеливо начал барабанить пальцами по столу.
Дверь раскрылась бесшумно. Два гестаповца ввели в кабинет Ирму. Она была неузнаваемой: под глазами черные круги, лицо в синяках, губы, щеки опухли, волосы растрепаны.
— Узнаете?
— Нет.
Поддерживавшие Ирму под руки гестаповцы отпустили ее. Она упала. Ее снова поставили на ноги.
— Жан, ты прости меня,— вымолвила девушка.— Я вынуждена была обо всем рассказать... — И она в отчаянии зарыдала.
Фройлих дал знак, и гестаповцы увели арестованную.
— Ну, что вы теперь скажете, Җан? — спросил он. — Игра не получилась: может, больше не будем упрямиться, приступим к делу, а?
— За что меня арестовали? Я эту девушку не знаю. И ни в чем не виноват!
— Смотри, какой он, оказывается, невинный ангел! — Фройлих с шумом покрутил ручку сейфа, открыл тяжелую дверь и бросил на стол объемистую папку.
— Александр Бабушкин — Кабушкин — Назаров -— Базаров! В последний раз спрашиваю по-хорошему...
— Я ни в чем не виноват!
— Вон ты куда клонишь! — переменился вдруг Фройлих. — Думаешь выйти сухим, сволочь? — И он ударил Кабушкина в лицо.
Жан покачнулся, но не упал. «Значит, так!..» — И с размаху, что было силы, двинул следователя по скуле. Тот взвыл и повалился в кресло.
Налетели гестаповцы. Одного Жан ударил стулом, другому дал подножку, опрокинул стол и чуть уже было не выпрыгнул в окно с третьего этажа. Но тут сзади его схватили, дубинкой ударили по голове. Разъяренные солдаты повалили его на пол, начали топтать ногами. В глазах закружились предметы, в ушах появился звон, потом наступила темнота...
Пришел он в себя на мокром цементном полу. Ни зги не видно. Протянешь руку направо — каменная стена, повернешь плечо налево — тоже стена. «Вот он, оказывается, каков каменный мешок!» — подумал Кабушкин, сплевывая кровь.
С лязгом отворилась дверь. Его опять потащили на допрос. Теперь Фройлих с наклеенным на щеке пластырем кричал на него издалека, остерегаясь приблизиться. По обе стороны от Жана, держа наготове дубинки, стояли с засученными рукавами гестаповцы.
— Кто твои товарищи? Где они находятся?
— Я никого не знаю.
— Врешь!
— Я не виновен...
— Кто организовал побег военнопленных из лагеря?
— Не знаю.
— Кто им дал одежду, оружие?
— Не я...
— Врешь, сволочь! Пороть!
Его поволокли в специальную комнату пыток. И тут допрос:
— Кто увез партизанам медикаменты?
— Не знаю.
— Кто помог тебе устроить побег Сайчика из больницы?
— Я не знаю никакого Сайчика...
— Сейчас вспомнишь,— прошипел Фройлих.— Сейчас...
Его привязали к скамейке и, задрав рубаху, стали стегать плетками. Били с двух сторон и задавали вопросы. Спросят: не вспомнил? — и снова стегают.
— Сколько раненых скрывал у профессора Клумова?
— Не знаю такого...
— Какие лекарства дала тебе медсестра Виктория Рубец?
— Не знаю никакой Виктории...
— Где выпускали листовки с татарином Хасаном?
— Ничего я не знаю...
— Кто прикончил Давыдова? Кто твои помощники?
Гестаповцы понимали: если бы им удалось развязать Кабушкину язык, то они могли бы узнать не одну явку, взять десятки подпольщиков и связных партизан. Но Кабушкин молчал.
Тогда его посадили на электрический стул. Мучительнее и страшнее пытки не придумаешь. Казалось, будто в вены рук и ног вливают расплавленный свинец, а в тело вонзается бесчисленное количество раскаленных иголок. Бьет лихорадочная дрожь, судороги сводят руки, ноги, сердце словно режут ножом. Вот-вот остановится дыхание.
А гестаповец все увеличивал подачу тока, сам, точно коршун, наблюдал за жертвой. Редко кто выдерживает такие адские муки. Сейчас, вот сейчас... Но Кабушкин молчит. Он словно онемел.
— Говори! Если расскажешь, прекратим подачу тока! — кричит Фройлих, глядя в глаза Жана, которые стали какими-то стеклянными.
Снова посыпались те же вопросы, опять ноги и руки сводят судороги, огненные иглы жалят тело и пот стекает ручьем по лицу... «Выдержать!.. Выдержать!.. Только выдержать!..»
Покрашенные стены вдруг раздались в стороны... Заалела заря... Это же рассвет на Волге, на берега опустился белесый утренний туман. Кругом тишина... И роса, прохладная роса...
Кабушкин очнулся от холодной воды: на его голову выплеснули целое ведро. С жадностью хлебнул два-три глотка.
— Что, пить хочешь? — спросил, скалясь, Фройлих. — Да, вода — чудесная штука, в ней — жизнь, сила. Если не ответишь на мои вопросы, на четырнадцать суток лишим тебя воды. Человек дольше не выдерживает. Хотя, может, ты исключение?.. И все-таки не советую. Такому способному разведчику погибать без воды? Зачем? Надо работать, жить. Подумай сам: жизнь дважды не дается. У тебя, наверное, есть любимая девушка, отец, мать...
Кабушкин улыбнулся — впервые, как его стали пытать.
— Если не знаете, так узнайте, господин следователь! Я из Советского Союза!
— Не будь ребенком, Жан!
— Да и вы не притворяйтесь великодушным! Ни к чему! Давайте начинать все сначала. Но повторяю вам: я ни в чем не виноват. Не виноват, понимаете?!
Фройлих дал знак стоявшим у двери часовым:
— В отдельную камеру. Ни есть, ни пить!
...Опять каменный мешок. Даже не узнать — день на улице или ночь. Из коридора доносится перестук кованых сапог, видать, прохаживаются часовые.
Про Кабушкина будто совсем забыли. Вот уже четыре дня ему ничего не дают — ни есть, ни пить. Но, следуя немецкой аккуратности, каждое утро водят по коридору в туалет. Заложив руки назад, Жан идет впереди, за ним — вооруженный охранник. Из коридора есть выход во двор. Там работают гражданские, вроде, строители. В каких-нибудь тридцати-сорока шагах. Но как пробежать это расстояние? Что сделать, чтобы установить связь со своими? В таком положении трудно что-либо предпринять. Однако необходимо. Первым делом — беречь силы. Нужна вода, хоть несколько глотков ежедневно. Под видом, что он хочет умыться, Жан попытался было напиться из крана воды, но гестаповец тут же огрел его дубинкой по спине, сказав: на это разрешения не было. Нарушать приказ нельзя.
Пока Жана водят в туалет, девушка-еврейка Фрида успевает вымыть пол в его камере. Бывает, что он возвращается раньше. Тогда, облизывая шершавые, как напильник, губы, жадно смотрит на ведро с водой, а потом в красивые глаза девушки: дескать, оставь на полу побольше пролитой воды. Смотрит так, что, кажется, вот-вот не сдержится и заговорит открыто. Девушка, нагибаясь, вытирает пол и, улучив момент, кивает Жану: все поняла.
Гестаповец ищет в большой связке ключей тот, которым отмыкает камеру Жана. Кабушкин следит зорко, стараясь запомнить форму ключа: бородок топориком, всего два зубца, длиной не больше сантиметра...
Кабушкин шагает за порог, в полумрак камеры. Сейчас гестаповец, гремя замками, запрет дверь на целые сутки, и Жан останется один. Еще не стих лязг засовов, как он кинулся на цементный пол. Тут, возле двери слева, небольшое углубление, должно остаться немного влаги, если Фрида поняла его. Жан ощупью ищет, потом ложится и лижет пол, пытаясь хоть немного утолить нестерпимую жажду.
Время движется медленно. Кажется, не осталось ничего, о чем бы он не думал, не вспоминал. Мысли возвращаются в тесную камеру, где с потолка падает скупой свет, и в сумерках становится нестерпимо жутко. Неужели на этом все и кончится? Знают ли о нем товарищи на свободе? Наверное, не сидят сложа руки. Может, уже ищут удобный случай, чтобы установить связь, помочь ему вырваться из когтей гестапо? Фрида возвращается ночевать в гетто. Значит, Александр или Нюра придут к ней...
Больше Жана на допрос не вызывали.
Однажды, когда советские самолеты бомбили военные объекты противника, узников гестапо под сильной охраной согнали в одну большую комнату. Взрывы бомб сотрясали землю. Фрида воспользовалась суматохой, и вскоре еще одно письмо Жана дошло до его друзей.
В письме он сообщал, что самочувствие его неважное, в гестапо попали еще девять подпольщиков. «А в отношении меня, — продолжал он, — полное затишье. Я так думаю: они не смогли узнать нового, все их старания пошли на ветер, поэтому повесят меня к 1 Мая, чтобы «сделать» народу подарок. Иначе и быть не может! Ведь они не добились от меня ни одной фамилии, хоть материал против меня с 1941 года, и довольно серьезный.
Как мне поступать дальше? Я дал клятву: всю свою жизнь посвятить борьбе с врагами прогрессивного человечества, за свой народ, за Родину! И согнуться или стать подлецом, когда приходится отдавать жизнь, — никогда!..
Вы говорите, что мы еще мало поработали и жизнь надо беречь. А что делать, если не осталось другого пути и ты не хочешь, чтобы имя твое было отмечено позором людьми будущего? Вот и надо ставить вопрос прямо: умереть, так с музыкой!.. Все делаю и сделаю, чтобы не пострадали другие...» (Это последнее письмо И.К. Кабушкина, написанное им в фашистской тюрьме. Оригинал хранится в Архиве истории партии ЦК КПБ.)
На следующий день, убирая камеру, Фрида передала Жану свою записку и письмо подпольщиков. Но получить ответа не успела...
Часов в пять вооруженные до зубов конвоиры куда-то увели Жана. Он был без пальто, с обнаженной головой.
На улице ласково улыбалось апрельское солнце. Кусты, выбивающиеся из-под развалин, распрямлялись, протягивали к солнцу свои ветви с набрякшими уже почками.
Жан шагал под конвоем с гордо поднятой головой и пристально смотрел в сияющее синевой чистое небо. Радость жизни не покидала его: он улыбался.
На этот раз в подвал гестапо он уже не вернулся.
* * *
Двадцать четвертый трамвайный вагон, поблескивая свежей краской, каждый вечер возвращается в депо в установленное время. Встречает его один и тот же человек — с большим ключом в руке. Он определяет место в депо каждому трамваю, который принимает на ежедневный осмотр или текущий ремонт. Это — друг детства Ивана Кабушкина, слесарь Харис Бикбаев. Он бил врага на танке в самом его логове и живым вернулся домой, кавалер трех орденов и нескольких медалей.
Харис с волнением входит в двадцать четвертый вагон, молча останавливается у кабины водителя. Здесь на стенке — пластинка из нержавеющей стали, на которой выгравировано: «Этот трамвай в 1933 — 1934 годах водил Герой Советского Союза Иван Константинович Кабушкин».
Читая запавшие в душу слова, Харис вспоминает юные годы. Перед глазами встает всегда жизнерадостный, внимательный друг Иван. Так и кажется, что вот-вот, улыбаясь, появится он со стороны депо и скажет: «Айда, Харис, в рейс, нас люди ждут...»
Гудят моторы двадцать четвертого трамвая. Они тоже поют вечную песню о бессмертии своего первого водителя — Ивана Кабушкина.
* * *
Весть о нем услышали и стар и млад. Он вернулся. И, как бы застыдившись, что так долго отсутствовал, остановился на околице села, точно хотел узнать: не обижаются ли старая мать, родичи, соседи, можно ли ему поклониться родному дому.
Хотя здесь давно ждали героя-солдата, он не сдвинулся с места. Тогда для встречи с ним к сельским воротам стали стекаться жители Малаховцев, а также других сел. Именно отсюда тридцать три года назад отправился, он в свою последнюю опасную дорогу, только что выполнив очередное задание. Кудрявые ели, что растут у развилка дорог, кажется, до сих пор еще помнят сказанные им тогда слова: «Я вернусь, мама! Вернусь!»
...Стоит у развилка памятник Герою. И кто бы ни проехал, кто бы ни прошел мимо, воздаст должное его подвигу, красоте благородного сердца, которое он отдал во имя жизни своего народа, свободы Родины.
Кабушкин Иван Константинович родился 15 февраля 1915 года в деревне Малаховцы ныне Барановичского района Брестской области. Работал водителем трамвая в Казани. В Советской Армии с 1938 года. Окончил курсы младших лейтенантов.