Во времена Гарун аль-Рашида, владыки Багдада, в Бальзоре жил человек по имени Бенезар. Он был как раз настолько богат, чтобы жить уютно и спокойно, не занимаясь ни торговлей, ни каким-либо другим делом. И когда у него родился сын, он тоже не отступил от этого образа жизни.
— Зачем мне в моем возрасте искать наживы и торговать,— говорил он соседям,— чтобы, может быть, оставить Саиду, моему сыну, на тысячу золотых больше, если мне повезет, а если не повезет, то на тысячу меньше? «Где двое сыты, там и третий прокормится» — гласит пословица, и был бы он только хорошим парнем, а все остальное приложится.
Так говорил Бенезар, и слову своему он был верен. Он не учил сына ни торговле, ни какому-либо ремеслу, но всегда читал с ним мудрые книги и, полагая, что, кроме учености и почтения к старости, ничто так не украшает молодого человека, как твердая рука и мужество, стал рано учить его воинскому искусству, и вскоре Саид прослыл среди своих сверстников, да и среди юношей постарше, сильным бойцом, и ни в плаванье, ни в верховой езде никто не мог с ним тягаться.
Когда ему исполнилось восемнадцать лет, отец послал его в Мекку, к могиле пророка, чтобы он там, как велит обычай, помолился и совершил религиозные обряды. Перед отъездом отец еще раз позвал его к себе, похвалил его добрый нрав, дал ему всякие наставления, снабдил его деньгами и затем сказал:
— Вот еще что, сын мой Саид! Я стою выше предрассудков черни. Хоть я и люблю слушать рассказы о феях и волшебниках, потому что это приятный способ проводить время, однако я, в отличие от многих невежд, вовсе не склонен верить, что эти сверхъестественные существа, или кто бы там они ни были, влияют на жизнь и дела людей. Но твоя мать — вот уже двенадцать лет, как она умерла,— твоя мать верила в это твердо, как в коран. И однажды, в минуту одиночества, после того как я поклялся не делиться этим ни с кем, кроме ее ребенка, она поведала мне, что сама всю жизнь, от рожденья, имела дело с феей. Я высмеял ее, и все же я должен признаться, что твое рождение, Саид, сопровождалось явлениями, удивившими меня самого. Весь день шел дождь и гремел гром, и небо было такое черное, что нельзя было читать, не зажегши света. Но в четыре часа пополудни мне сообщили, что родился мальчик. Я поспешил в покои твоей матери, чтобы увидеть и благословить своего первенца, но у ее двери стояли все ее служанки, и на мои вопросы они ответили, что сейчас никому нельзя входить в комнату, что Земира, твоя мать, велела всем выйти, потому что хотела остаться одна. Я постучал в дверь, но напрасно: она не открылась.
Когда я вот так, недовольный, стоял у двери среди служанок, небо вдруг прояснилось с невиданной быстротой, и удивительнее всего было то, что чистый небосвод синел только над нашей любимой Бальзорой, а со всех сторон клубились черные тучи и вокруг сверкали зигзаги молний. Я все еще глядел с любопытством на это зрелище, когда дверь в комнату моей жены вдруг распахнулась. Оставив служанок ждать, я вошел к ней один, чтобы спросить, почему она заперлась. Войдя, я почувствовал такой одуряющий запах роз, гвоздик и гиацинтов, что чуть не опьянел. Твоя мать поднесла мне тебя и сразу указала на серебряную свистульку, висевшую у тебя на шее на золотой, тонкой, как шелковинка, цепочке; «Добрая госпожа, о которой я тебе рассказывала, была здесь,— сказала твоя мать,— это ее подарок твоему мальчику».— «Значит, и ненастье рассеяла, и этот запах роз и гвоздик оставила тоже эта ведьма? — сказал я со смехом и недоверием.— Могла бы уж подарить что-нибудь получше, чем эта свистулька. Например, кошелек с золо-том, лошадь или еще что-нибудь». Твоя мать стала заклинать меня не глумиться, потому что феи вспыльчивы и могут превратить свое благословение в проклятие.
Я не стал спорить и замолчал, ведь она была больна, и мы заговорили об этом странном происшествии только спустя шесть лет, когда она почувствовала, что, несмотря на свою молодость, скоро умрет. Тогда она и дала мне этот свисток, наказав мне отдать его тебе, когда тебе исполнится двадцать лет, и ни на час раньше не отпускать тебя из дому. Она умерла. Вот этот подарок,— продолжал Бенезар, извлекая из шкатулки серебряный свисток на длинной золотой цепочке.— Я передаю его тебе на восемнадцатом году твоей жизни, а не на двадцатом, потому что ты уезжаешь, а я, может быть, еще до твоего возвращения отойду к праотцам. Я не вижу никакой разумной причины держать тебя здесь еще два года, как того желала твоя заботливая мать. Ты юноша добрый и умный, а оружием владеешь не хуже двадцатичетырехлетнего, поэтому я и сегодня могу считать тебя совершеннолетним с таким же правом, как если бы тебе уже минуло двадцать. А теперь отправляйся с миром и в счастье и среди несчастий, от которых да убережет тебя небо, помни о своем отце!
Так сказал Бенезар из Бальзоры, отпуская сына. Саид нежно простился с ним, надел цепочку на шею, сунул свисток за кушак, вскочил на коня и поскакал в то место, откуда отправлялся караван в Мекку. Вскоре там собралось около восьмидесяти верблюдов и несколько сот всадников. Караван тронулся, и Саид выехал из ворот Бальзоры, своего родного города, который ему суждено было не скоро увидеть.
Сначала его развлекали новизна подобного путешествия и всякие невиданные дотоле картины, попадавшиеся ему на глаза. Но когда путники приблизились к пустыне и места пошли все более голые и заброшенные, он начал о многом задумываться, и среди прочего о словах, с которыми его отпустил Бенезар, его отец.
Он вытащил свистульку, осмотрел ее со всех сторон и наконец приложил к губам, чтобы узнать, издает ли она красивый и громкий звук. Но она не издала вообще никакого звука. Он надул щеки, дуя изо всех сил, но так и не добился никаких звуков и, подосадовав на бесполезный подарок, засунул свисток опять за кушак. Но вскоре все его мысли снова обратились к загадочным словам его матери. Он многое слышал о феях, но никогда не слыхал, чтобы в Бальзоре тот или иной сосед был связан со сверхъестественными силами: сказания о духах всегда относились к дальним странам и древним временам, и поэтому он считал, что ныне фей либо вообще нет, либо они перестали посещать людей и вмешиваться в их судьбы. Но хотя он так думал, у него снова и снова возникало желание верить, что с его матерью произошло что-то таинственное и сверхъестественное, и поэтому он почти весь день сидел в седле, словно во сне, не участвуя в разговорах попутчиков и не обращая внимания ни на их песни, ни на их смех.
Саид был красивый юноша. Взгляд его был отважен и смел, рот приятно очерчен, и, несмотря на молодость, во всем его облике было уже какое-то редкое в этом возрасте достоинство, и осанка, с какой он легко, но твердо и в полном воинском облачении сидел на коне, привлекала к себе взгляды многих путников. Один старик, ехавший с ним рядом, проникся расположением к нему и попытался путем расспросов узнать его мысли. Саид, воспитанный в почтении к старости, отвечал скромно, но умно и рассудительно, чем доставил старику большую радость. А поскольку ум молодого человека был уже весь день занят одним предметом, то разговор вскоре зашел о таинственном царстве фей, и наконец Саид напрямик спросил старика, верит ли тот в существование фей и духов, которые опекают или преследуют человека. Старик погладил бороду, покачал головой и сказал:
— Нельзя отрицать, что такие истории случались, хотя я до сих пор ни разу не видел ни духов, будь то гномы или великаны, ни волшебников, ни фей.
Затем старик рассказал молодому человеку столько всяких чудесных историй, что у того закружилась голова и он уверился, что всё сопутствовавшее его рождению: перемена погоды, благоухание гиацинтов и роз — таит в себе какое-то великое и счастливое предзнаменование, что сам он состоит под особым покровительством какой-то могучей, доброй феи, а свистулька подарена ему ни больше ни меньше как для того, чтобы вызвать при помощи ее фею в случае нужды. Всю ночь ему снились замки, волшебные кони, духи и тому подобное, и он поистине жил в царстве фей.
Но, увы, на следующий же день ему довелось убедиться, как пусты все его видения во сне или наяву. Караван, двигаясь размеренным шагом, провел в пути уже большую часть дня и Саид по-прежнему ехал рядом со своим престарелым спутником, когда вдали, на самом краю пустыни, вдруг показались какие-то темные тени. Одни приняли их за барханы, другие за тучи, третьи за еще один караван, но старик, который уже немало поездил по свету, громко призвал своих спутников принять меры предосторожности, ибо понял, что это приближается разбойничья орава арабов-кочевников. Мужчины схватили оружие, окружив кольцом женщин и товары, и все приготовились к нападению разбойников. Темная масса медленно приближалась, покрывая равнину, как большая стая аистов, готовящихся к отлету в дальние страны.
Потом они начали приближаться все быстрей и быстрей, и едва стали различимы люди и копья, как они уже налетели со скоростью ветра на караван.
Путники храбро оборонялись, но разбойников было больше четырехсот. Окружив караван со всех сторон, они многих убили еще издали, а затем пошли в атаку с копьями. В этот ужасный миг Саид, дотоле храбро сражавшийся в первом ряду, вспомнил о своем свистке, быстро поднес его к губам и подул в него, но... тут же горестно опустил, ибо свисток не издал и самого тихого звука. Ожесточившись после этого жестокого разочарования, он прицелился и прострелил грудь одному из арабов, выделявшемуся великолепной одеждой. Тот закачался и упал с коня.
— Аллах! — воскликнул ехавший рядом старик.— Что вы натворили, юноша! Теперь мы все пропали.
Так оно, кажется, и было. Как только разбойники увидели, что этот человек упал, они подняли страшный крик и ринулись вперед с такой яростью, что вскоре обратили в бегство и тех немногих, кто еще не был ранен. Саид вдруг оказался окруженным пятью или шестью разбойниками. Он действовал копьем так ловко, что никто не осмеливался приблизиться к нему. Наконец один из них остановил коня, взял лук на изготовку, прицелился и уже хотел спустить тетиву, но тут другой подал ему знак. Молодой человек приготовился к новому натиску, но не успел он оглянуться, как один из арабов накинул ему петлю на шею, и как он ни старался разорвать веревку, это ему не удавалось — петля затягивалась все туже, и Саид попал в плен.
Караван был наконец частично совсем уничтожен, частично взят в плен, и арабы, принадлежавшие к разным племенам, разделили пленников и остальную добычу, после чего одни двинулись на юг, другие — на восток. Рядом с Саидом ехали четыре вооруженных всадника, которые часто окидывали его злобными взглядами и осыпали проклятиями. Он понял, что убил какого-то знатного человека, может быть даже принца. Предстоявшее Саиду рабство было хуже, чем смерть, поэтому он втайне считал своим счастьем, что навлек на себя гнев всей шайки, ибо не сомневался, что они убьют его у себя в кочевье. Стражи следили за каждым его движением и, стоило Саиду оглянуться, грозили ему копьями. Но однажды, когда лошадь одного из них споткнулась, он быстро повернул голову и с радостью увидел своего попутчика, старика, которого считал убитым. Наконец вдали показались деревья и шатры. Когда они подъехали ближе, им навстречу высыпала целая орава детей и женщин, но едва те обменялись несколькими словами с разбойниками, как подняли страшный вой и стали глядеть на Саида, замахиваясь на него и выкрикивая проклятья.
— Это он,— кричали они,— убил великого Альманзора, храбрейшего из всех! Смерть ему! Мы отдадим его тело на съедение шакалам пустыни!
Затем они, схватив что попало — кто деревяшку, кто ком земли, кинулись к Саиду с такой яростью, что самим разбойникам пришлось вмешаться.
— Прочь, молокососы, прочь, женщины! — закричали они, разгоняя толпу копьями.— Он убил великого Альманзора в бою, и его постигнет смерть, но не от руки женщины, а от меча храбрых!
Достигнув свободной площадки среди шатров, они остановились. Пленников связали по двое, добычу снесли в шатры, а Саида, связанного отдельно, отвели в большой шатер. Там сидел роскошно одетый старик, чье строгое, гордое лицо говорило, что он — главарь этой орды. Стражи, приведшие Саида, приблизились к нему с печально опущенными головами.
— Вой женщин известил меня о том, что случилось,— сказал величавый старик, оглядывая разбойников одного за другим,— ваши лица подтверждают это. Альманзор погиб?
— Альманзор погиб,— отвечали разбойники.— Но перед тобой, Селим, властитель пустыни, его убийца. Мы привели его, чтобы ты совершил суд над ним. Какой смертью должен он умереть? Расстрелять ли его издали стрелами, прогнать ли сквозь строй копий, или ты хочешь, чтобы его повесили или чтобы лошади разорвали его на части?
— Кто ты? — спросил Селим, мрачно взглянув на пленника, который приготовился к смерти, но мужественно стоял перед ним.
Саид ответил на его вопрос кратко и честно.
— Ты убил моего сына злодейски? Ты поразил его стрелой или копьем в спину?
— Нет, господин! — ответил Саид.— Я убил его в открытом бою, поразив его в грудь, во время атаки на наши ряды, потому что он уже уложил у меня на глазах восьмерых моих товарищей.
— Так ли было дело, как он говорит? — спросил Селим тех, что привели Саида.
— Да, господин, он убил Альманзора в открытом бою,— сказал один из спрошенных.
— В таком случае, он сделал в точности то, что сделали бы и мы,— заключил Селим.— Он сразился с врагом, который хотел отнять у него свободу и жизнь, и убил его. Поэтому сейчас же развяжите его!
Разбойники поглядели на него с удивлением и приступили к делу медлительно и нехотя.
— Значит, убийца твоего сына, храброго Альманзора, не умрет? — спросил один из них, бросая на Саида злобные взгляды.— Лучше бы мы убили его сразу!
— Он не умрет! — воскликнул Селим.— И я даже возьму его к себе в шатер как причитающуюся мне долю добычи. Пусть он будет моим слугой.
Саид не нашел слов, чтобы поблагодарить старика, а разбойники с ропотом покинули шатер, и когда они сообщили о решении старого Селима женщинам и детям, собравшимся поблизости и ждавшим казни Саида, те подняли страшный вой и галдеж и закричали, что сами отомстят за смерть Альманзора его убийце, если его родной отец отказывается от кровной мести.
Остальных пленников разбойники поделили между собой. Одних отпустили, чтобы получить выкуп за более богатых, других приставили пастухами к стадам, а многие, которым раньше прислуживало по десятку рабов, сами должны были исполнять в этом лагере самую черную работу. Иное дело Саид. Что расположило старого Селима к юноше — его ли мужественный, геройский вид или таинственное волшебство доброй феи? Этого никто не знал, но Саид жил в его шатре скорее как сын, чем как слуга. Такая, однако, непонятная привязанность старика вызывала у остальных слуг вражду к Саиду. Он встречал повсюду только недобрые взгляды и, проходя в одиночестве через лагерь, слышал со всех сторон брань и проклятия, а бывало даже, что у самой его груди пролетала стрела, предназначенная, несомненно, ему, и такие промахи он объяснял себе только тем, что свистулька, которую он все еще носил на груди, охраняет его. Он часто жаловался Селиму на эти коварные покушения, но найти виновных тому никак не удавалось, ибо все племя было, казалось, едино в своей вражде к удачливому чужаку. И вот однажды Селим сказал ему:
— Я надеялся, что ты, может быть, заменишь мне сына, павшего от твоей руки. Не твоя и не моя вина, что так не вышло. Все злы на тебя, и даже я тебе не защита на будущее, ибо, если тебя убьют из-за угла, что толку нам с тобой от того, что виновный будет наказан? Поэтому, когда мои воины вернутся с набега, я скажу, что твой отец прислал мне выкуп, и верные люди проводят тебя через пустыню.
— Но разве я могу доверять кому-либо, кроме тебя? — спросил Саид в замешательстве.— Не убьют ли они меня дорогой?
— От этого тебя защитит клятва, которую они дадут мне и которой еще никто не нарушал,— ответил Селим с полным спокойствием.
Через несколько дней воины вернулись в лагерь, и Селим сдержал свое обещание. Он подарил юноше оружие, одежду и лошадь, созвал бойцов, выбрал в провожатые пятерых, велел им поклясться страшной клятвой, что они не убьют Саида, и затем со слезами отпустил его в путь.
Хмуро и молча ехали эти пятеро с Саидом через пустыню. Юноша видел, с какой неохотой исполняли они это поручение, и его очень тревожило, что двое из них участвовали в том бою, где он убил Альманзора. Когда они проскакали около восьми часов, Саид услышал, что его провожатые шепчутся, и заметил, что их лица стали еще мрачнее, чем прежде. Он прислушался и услыхал, что говорят они на языке, которым пользовалось только это племя и только для каких-нибудь таинственных и опасных дел. Намереваясь оставить молодого человека в своем шатре навсегда, Селим затратил не один час на то, чтобы обучить его этой таинственной речи. Но ничего утешительного Саид не услышал.
— Вот то место,— сказал один из них,— где мы напали на караван, и храбрейший боец пал здесь от руки мальчишки.
— Ветер развеял следы его коня,— продолжал беседу другой,— но я не забыл их.
— И тому, чьей рукой он убит, суждено, к стыду нашему, остаться в живых и быть свободным? Где это слыхано, чтобы отец не отомстил за смерть своего единственного сына?! Но Селим стареет и впадает в детство.
— Если не мстит отец,— сказал четвертый,— то отомстить за гибель друга — долг друга. На этом месте нам следовало бы его зарубить. Так ведется издревле.
— Но мы же поклялись старику! — воскликнул пятый.— Мы не смеем его убивать, не смеем нарушать клятву.
— Это верно,— сказали остальные,— мы дали клятву, и убийца уйдет от своих врагов целым и невредимым.
— Постойте! — воскликнул самый мрачный из всех.— У старого Селима умная голова, но не такая умная, как думают. Разве мы поклялись ему, что доставим этого малого туда-то и туда-то? Нет, он взял с нас только клятву, что мы не лишим его жизни, и жизнь мы ему даруем. Но палящее солнце и острые зубы шакала отомстят вместо нас. На этом месте мы свяжем его и бросим.
Так сказал разбойник, но Саид уже несколько минут был готов ко всему, и не успел тот договорить, как он уже рванул своего коня в сторону, подхлестнул его как следует и полетел по равнине как птица. На мгновение разбойники опешили, но, поскольку такая погоня была им не внове, они быстро разделились, одни поскакали направо, другие налево, и так как скакать верхом по пустыне они были более искусные мастера, чем Саид, двое из них вскоре опередили его и, повернув, помчались наперерез. Он метнулся в сторону, но увидел и там двух противников, а в тылу у себя — пятого. Клятва, что они не убьют его, удерживала их от применения оружия. Они и сейчас накинули ему петлю на шею, стащили его с коня, немилосердно избили, связали по рукам и ногам и положили на раскаленный песок.
Саид молил их сжалиться, он, крича, обещал им большой выкуп, но они со смехом вскочили в седла и ускакали. Еще несколько мгновений он прислушивался к легкому бегу их коней, а потом понял, что все кончено. Он думал о своем отце, о горе старика, к которому не вернется сын. Думал и о собственной беде, о том, что ему суждено умереть так рано, ибо нисколько не сомневался, что либо умрет в муках на горячем песке от жары и от жажды, либо будет растерзан шакалом. Солнце поднималось все выше и жгло ему лоб. Наконец с неимоверным трудом ему удалось повернуться. Но это не принесло ему большого облегчения. Из-за этих усилий из его одежды выпала свистулька. Он долго пытался дотянуться до нее ртом. Наконец его губы коснулись ее, он подул, но и при таком бедственном положении она отказалась служить. В отчаянии он запрокинул голову, и наконец палящее солнце лишило его сознания. Он впал в глубокое забытье.
Через много часов Саид встрепенулся от какого-то близкого шороха. Одновременно он почувствовал, что кто-то схватил его за плечо, и в ужасе закричал, решив, что это шакал и сейчас он растерзает его. Но вот кто-то тронул его и за ноги, и тут он почувствовал, что это не когти хищного зверя, а руки человека, который осторожно его осматривает, разговаривая с двумя или тремя другими людьми.
— Он жив,— шептали они,— но он считает нас врагами.
Наконец Саид открыл глаза и увидел над собой лицо низенького толстяка с маленькими глазками и длинной бородой. Тот заговорил с ним, помог ему приподняться, угостил его едой и питьем и, пока Саид подкреплялся, рассказал ему, что он купец из Багдада, что зовут его Калум-бек и торгует он шалями и тонкими женскими покрывалами. Он ездил по торговым делам, сейчас возвращается восвояси и вот вдруг увидел, что кто-то лежит в песке, измученный, полумертвый. Роскошная одежда и сверкающий драгоценными камнями кинжал Саида насторожили Калум-бека. Он сделал все, чтобы его оживить, и эти старания увенчались успехом. Юноша поблагодарил своего спасителя, прекрасно понимая, что без вмешательства этого человека умер бы жалкой смертью. А поскольку Саид был не способен самостоятельно двигаться да и не хотел держать путь через пустыню пешком и в одиночестве, он с благодарностью принял предложение сесть на одного из тяжело нагруженных верблюдов купца и решил пока что добраться с ним до Багдада, а там, может быть, и присоединиться к путникам, следующим в Бальзору.
Дорогой купец много рассказывал своему попутчику о славном повелителе правоверных Гарун аль-Рашиде. Он рассказывал о его любви к справедливости и о его остроумии, о том, как замечательно просто решал он самые запутанные дела...
— Наш господин — повелитель правоверных,— продолжал купец,— наш господин человек замечательный. Если вы думаете, что он спит, как прочие люди, вы глубоко заблуждаетесь. Два-три часа на рассвете — и все. Уж я-то это знаю, ибо Месур, его первый казначей, доводится мне двоюродным братом, и, хотя он нем как могила, когда дело касается тайн его господина, он ради добрых родственных отношений нет-нет да и намекнет на что-нибудь, видя, что человек с ума сходит от любопытства.
Вместо того чтобы спать, как прочие люди, калиф бродит ночами по улицам Багдада, и редко проходит неделя, чтобы с ним не случилось какое-нибудь приключение. Ибо вы должны знать — да ведь это явствует и из истории с горшком маслин,— что совершает он свои вылазки не верхом, в полном параде, не с охраной и сотней факельщиков, как мог бы при желании сделать, нет, он ходит и смотрит, все ли кругом в порядке, переодетый то купцом, то моряком, то воином, то муфтием. Поэтому ни в одном городе не бывают ночью так вежливы, как в Багдаде, с любым глупцом. Ведь он может оказаться калифом с такой же вероятностью, как и грязным арабом из пустыни, а деревьев растет достаточно, чтобы наказать палочными ударами по пяткам всех, кто живет в Багдаде и его окрестностях.
Так говорил купец, и Саид, как ни мучила его время от времени тоска по отцу, все-таки радовался, что увидит Багдад и знаменитого Гарун аль-Рашида.
Через десять дней они прибыли в Багдад, и Саид восхищенно залюбовался этим городом, который как раз тогда блистал своим великолепием. Купец предложил ему остановиться у себя в доме, и Саид с радостью принял приглашение, ибо только теперь, в людской толчее, сообразил, что здесь, наверно, кроме воздуха, воды Тигра и ночлега на ступенях мечети, ничего не получишь даром. На другой день после прибытия, когда он, одевшись, подумал, что в этом роскошном воинском снаряжении можно будет покрасоваться в Багдаде и, чего доброго, обратить на себя внимание, в его комнату вошел хозяин дома. Оглядев красавца юношу с лукавой усмешкой, он погладил себе бороду и сказал:
— Все это прекрасно, молодой человек! Но что будет с вами теперь? Вы, сдается мне, большой мечтатель и не думаете о завтрашнем дне. Или у вас достаточно денег, чтобы жить по одежде, которую вы носите?
— Дорогой господин Калум-бек,— отвечал юноша, смутившись и покраснев,— денег у меня нет, но, может быть, вы немного одолжите мне на дорогу домой. Отец мой, разумеется, исправно вернет долг.
— Твой отец, братец? — воскликнул купец, громко смеясь.— Видимо, солнце растопило тебе мозги. Думаешь, я так и поверил тебе на слово, так и принял на веру сказки, которые ты рассказывал мне в пустыне, будто твой отец — богач в Бальзоре, а ты его единственный сын, и про то и про се. Уже тогда меня злила твоя наглая ложь и твоя бессовестность. Я знаю, что в Бальзоре все богатые люди — купцы, мне доводилось делать дела со всеми, и я-то уж услыхал бы о Бенезаре, даже если бы добра у него было только на шесть тысяч туманов. Либо, значит, это ложь, что ты из Бальзоры, либо твой отец несчастный бедняк, приблудному сыну которого я и медяка не дам в долг. А нападение в пустыне! С тех пор как мудрый калиф обезопасил торговые пути через пустыню, слыхал ли кто-нибудь, чтобы разбойники осмеливались грабить караваны и даже уводить в плен людей? Да такое было бы у всех на языке, а на всем моем пути и здесь в Багдаде, где бывает народ со всех концов мира, никто об этом и слова не сказал. Вот вторая твоя ложь, юный наглец!
Побледнев от гнева и негодования, Саид хотел прервать эту речь злого коротышки, но тот перекрикивал его да еще размахивал руками:
— А третья твоя ложь, наглый ты лжец, это история с лагерем Селима. Имя Селима отлично известно всем, кто когда-либо видел хоть одного араба, но Селим известен как самый страшный и самый жестокий разбойник, а ты смеешь утверждать, что убил его сына и не был тут же изрублен на куски. У тебя даже хватает наглости рассказывать всякие небылицы насчет того, как Селим защитил тебя от своей шайки, взял в свой шатер и отпустил без выкупа. Да он повесил бы тебя на первом же попавшемся дереве, ведь он перевешал уже множество путников, только чтобы поглядеть, какое будет у человека лицо, когда его вздернут. О гнусный лжец!
— Могу только еще раз сказать,— воскликнул юноша,— что все это правда, клянусь своей душой и бородой пророка!
— Что? Ты клянешься своей душой? — закричал купец.— Своей черной, лживой душой? Да кто же тебе поверит? И бородой пророка, хотя у самого еще нет бороды? Да какая же тут может быть вера?
— У меня, правда, нет свидетелей,— продолжал Саид,— но разве вы не нашли меня связанным и полуживым?
— Это ничего не доказывает,— сказал купец.— Ты одет как заправский разбойник, и вполне возможно, что ты напал на человека, который, будучи сильнее, чем ты, одолел тебя и связал.
— Хотел бы я поглядеть на того, кто в одиночку или даже вдвоем с кем-нибудь,— возразил Саид,— умудрился бы повалить меня и связать, не накинув мне сзади петлю на шею. Вы у себя на базаре, конечно, не представляете себе, на что способен даже один человек, если он умеет обращаться с оружием. Но вы спасли мне жизнь, и я благодарен вам. Что же, однако, намерены вы теперь со мной сделать? Если вы не поддержите меня, мне придется нищенствовать, а я не хочу просить милостыню у тех, кто мне равен. Я обращусь к калифу.
— Вот как? — сказал купец, насмешливо улыбнувшись.— Вы обратитесь не к кому иному, как к нашему всемилостивейшему владыке? Это называется нищенствовать по-благородному! Ну-ну! Только имейте в виду, благородный молодой человек, что путь к калифу проходит мимо моего родственника Месура, а мне достаточно сказать слово, чтобы обратить внимание главного казначея на ваше недюжинное умение лгать... Но мне жаль твоей молодости, Саид. Ты еще можешь исправиться, из тебя еще может что-нибудь выйти. Я возьму тебя в свою лавку на базаре, там ты прослужишь у меня годик, а потом, если ты не захочешь остаться у меня, я заплачу тебе за работу и отпущу тебя на все четыре стороны: в Алеппо, Медину, Стамбул, Бальзору или хоть к неверным. Даю тебе до полудня время на размышление. Если согласишься — отлично, если нет — я подсчитаю по низким ценам, сколько ты мне должен за издержки в пути и за место на верблюде, возьму в уплату твою одежду и все, что у тебя есть, и выброшу тебя на улицу. И тогда проси себе на здоровье милостыню хоть у калифа, хоть у муфтия, хоть на ступенях мечети, хоть на базаре.
С этими словами злобный купец покинул несчастного юношу. Саид бросил ему вслед взгляд, полный презрения. Он был донельзя возмущен низостью этого человека, который нарочно взял его с собой и заманил к себе в дом, чтобы получить над ним полную власть. Он попытался было бежать, но на окнах его комнаты были решетки, а дверь была заперта. Наконец, после долгого внутреннего сопротивления, он решил на первое время принять предложение купца и послужить у него в лавке. Он понимал, что ничего другого ему не остается. Ведь даже если бы ему и удалось убежать, он не добрался бы до Бальзоры без денег. Но он намеревался при первой же возможности попросить защиты у самого калифа.
На следующий день Калум-бек отвел своего нового слугу на базар, в свою лавку. Он показал ему все шали, покрывала и прочий товар и определил его обязанности. Они состояли в том, что Саид, одетый приказчиком, уже не в убранстве воина, стоял в дверях лавки с шалью в одной руке и великолепным покрывалом в другой и окликал прохожих, мужчин и женщин, показывая свой товар, называя его цену и приглашая купить. Теперь Саид понял, почему Калум-бек назначил его на эту работу. Сам-то он был уродливый старикашка, и, когда он сам зазывал покупателей, стоя у лавки, соседи, а то и прохожие отпускали всякие остроты, мальчишки дразнили его, а женщины называли пугалом. На юного же и стройного Саида, который скромно окликал покупателей и держал покрывала и шали изящно и ловко, всем было приятно смотреть.
Увидев, что покупателей в его лавке на базаре прибавилось, с тех пор как у дверей стал Саид, Калум-бек подобрел к молодому человеку, теперь он кормил его лучше, чем прежде, и всегда старался приодеть его и принарядить. Но Саида мало трогали такие свидетельства того, что его хозяин смягчился, и целыми днями и даже во сне юноша думал, как бы ему вернуться в свой родной город. Однажды, когда было распродано много товару и упаковщики, разносившие покупки по домам, уже разошлись, в лавку Калум-бека вошла какая-то женщина и купила еще что-то. Быстро выбрав нужное, она потребовала, чтобы кто-нибудь за особое вознаграждение отнес ее покупку к ней домой.
— Я могу доставить все только через полчаса,— отвечал Калум-бек,— вам придется либо подождать, либо нанять носильщика на стороне.
— Вы купец и навязываете своим покупателям чужих носильщиков? — воскликнула женщина.— А не сбежит ли, воспользовавшись давкой, такой малый с моей покупкой? Кому мне жаловаться тогда? Нет, по закону рынка вы обязаны доставить покупку мне на дом, и ни к кому другому я обращаться не стану.
— Подождите только полчасика, уважаемая,— отвечал купец, вертясь все угодливее.— Все мои носильщики разошлись.
— Плоха та лавка, где не держат на всякий случай лишних слуг,— возразила разгневанная женщина.— Да ведь вон еще один молодой бездельник! Эй, малый, бери мой сверток и неси за мной.
— Постойте, постойте! — закричал Калум-бек.— Это моя вывеска, мой зазывала, мой магнит! Ему нельзя отходить от порога!
— Вот еще! — сказала старая дама и, не долго думая, сунула свой сверток Саиду под мышку.— Плох тот купец, и грош цена товарам, которые не говорят сами за себя и нуждаются в вывеске в виде какого-то лоботряса. Иди, иди, парень, сегодня ты заработаешь на чай.
— Ну так ступай во имя Аримана и всех злых духов,— проворчал Калум-бек своему «магниту»,— да поскорей возвращайся. Эта старая ведьма осрамит меня, пожалуй, на весь базар, если я буду стоять на своем.
Саид последовал за женщиной, которая шагала по рынку и по улицам легче, чем полагалось бы ей по возрасту. Наконец она остановилась перед роскошным домом, постучала — распахнулась двустворчатая дверь, и, поднявшись по мраморной лестнице, женщина поманила за собой Саида. Наконец они оказались в высоком просторном зале, где всяких роскошных и великолепных вещей было больше, чем Саиду когда-либо случалось видеть. Там старуха опустилась в изнеможении на подушку, сделала Саиду знак, чтобы он положил сверток, протянула ему серебряную монетку и отпустила его. Он был уже в дверях, когда чей-то звонкий, нежный голос воскликнул:
— Саид!
Продолжение здесь ====> |
