Жила-была штопальная игла. Она так важничала, словно была тонкой швейной иголкой.
— Осторожнее! — сказала она пальцам, которые вынимали ее из коробки.— Не уроните меня! Упаду на пол — чего доброго, затеряюсь, такая я тонкая.
— Будто уж! — ответили пальцы и крепко обхватили штопальную иглу.
— Вот видите,— сказала штопальная игла, — со мной целая свита! — И она потянула за собой длинную нитку, только без узелка.
Пальцы ткнули иглу в старый кухаркин башмак: на нем лопнула кожа и надо было зашить дыру.
— Фу, какая черная работа! — сказала штопальная игла.— Я не выдержу. Я сломаюсь!
И сломалась.
— Ну вот! — сказала игла.— Я же говорила, что я слишком тонка.
«Теперь она никуда не годится»,— подумали пальцы, но все же продолжали крепко держать иглу; кухарка накапала на сломанный конец сур¬гуча и заколола иглой свой шейный платок.
— Вот теперь я брошка! — сказала штопальная игла.— Я всегда знала, что займу высокое положение: в ком есть толк, тот не пропадет.
И она усмехнулась про себя — никто ведь не слыхал, чтобы штопальные иглы смеялись вслух. Вид у нее был такой гордый, будто она ехала в карете и поглядывала по сторонам.
— Позвольте спросить, вы из золота? — обратилась игла к своей соседке-булавке.— Вы очень милы, и у вас собственная голова. Жаль только, маловата. Постарайтесь отрастить ее — не всякому ведь достается головка из настоящего сургуча.
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка и угодила прямо в сточный желоб, куда кухарка выливала помои.
— Отправляюсь в плавание! — заявила штопальная игла.— Только бы не застрять тут.
Но она застряла.
— Ах, я слишком тонка, я не создана для этого мира! — вздохнула она, сидя на дне уличной канавы.— Но не надо падать духом — я ведь знаю себе цену.
И она тянулась в струнку и духом не падала.
Над ней проплывала всякая всячина — щепки, соломинки, клочки старых газет...
— Ишь плывут! — говорила штопальная игла.— И ни один не догадается, кто торчит здесь, под водой. А ведь это я здесь торчу! Я сижу! Вон плывет щепка. У нее только и мыслей что о щепках. Щепкой она и останется. А вон соломинка несется... Вертится-то, вертится-то как! Не задирай носа! Смотри, наткнешься на камень. А вон обрывок газеты. Все давно уж забыто, что на нем напечатано, а он глядите как важничает... Одна я сижу тихо и смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня никто не отнимет.
Вдруг возле нее что-то блеснуло. «Брильянт!» — подумала штопальная игла. А это был простой бутылочный осколок, но он ярко блестел на солнце. И штопальная игла с ним заговорила.
— Я брошка! — сказала она.— А вы, должно быть, брильянт?
— Да, в этом роде,— ответил бутылочный осколок.
И они разговорились — каждый считал другого и себя настоящей драгоценностью, а все прочие на свете казались им зазнайками.
Штопальная игла сказала:
— Я жила в коробке у одной девицы. Девица эта была кухаркой. У нее на каждой руке было по пять пальцев, и вы не можете себе представить, до чего доходило их чванство. А ведь у них только и дела было, что вынимать меня из коробки да класть обратно.
— А они блестели? — спросил бутылочный осколок.
— Блестели? — переспросила игла.— Нет, блеска в них не было, зато чванства хоть отбавляй. Их было пять родных братьев. Все были разного роста, но держались всегда вместе — шеренгой. Только крайний из них, Толстяк, выдавался из ряда. Кланяясь, он сгибался только пополам, а не в три погибели, как остальные братья. Зато он хвастался, что если его отрубят, то весь человек будет негоден для военной службы. Второй палец звался Лакомкой. Куда только он не тыкался — и в сладкое, и в кислое, и в солнце, и в луну. А когда кухарка писала, он нажимал на перо. Третьего брата звали Долговязым. Он смотрел на всех свысока. Четвертый, по прозванию Златоперст, носил вместо пояса золотое кольцо. Ну а самый маленький — Пер-музыкант — ничего не делал и очень этим гордился. Хвастунами они были, хвастунами и остались, а я вот угодила из-за них в канаву.
— Зато теперь мы сидим и блестим,— сказал бутылочный осколок.
Но тут воды в канаве прибыло, она хлынула через край и унесла с собой бутылочный осколок.
— Вот и он пошел на повышение! — вздохнула штопальная игла.— А я осталась. Видно, я слишком тонка. Но я горжусь этим, и это благородная гордость.
И она сидела прямо на дне канавы и передумала много дум.
«Я, наверно, родилась от солнечного луча — так я тонка. Недаром мне кажется, что солнце все время ищет меня под водой. Ах, я так тонка, что мой бедный отец никак не может меня найти! Не отломись моя старая головка с глазком, я, кажется, заплакала бы сейчас. Впрочем, нет, я бы этого не сделала. Это неприлично».
Однажды пришли уличные мальчишки и стали копаться в канаве, выискивая старые гвозди, монетки и все в том же духе.
Перепачкались они страшно, но это-то и доставляло им удовольствие.
— Ай! — вскрикнул вдруг один из мальчишек. Он укололся о штопальную иглу.— Гляди-ка, что за штука!
— Я не штука, я барышня! — заявила штопальная игла, но никто ее не услышал.
Старую штопальную иглу трудно было узнать. Сургучная головка отвалилась, сама игла вся почернела. Но в черном всегда выглядишь стройнее, и игла воображала, что стала еще тоньше прежнего.
— Вон плывет яичная скорлупа! — закричали мальчишки, поймали скорлупу и воткнули в нее штопальную иглу.
«Белое идет к черному,— подумала штопальная игла.— Теперь меня всем видать! Только бы не поддаться морской болезни, это меня сломит».
Но она не поддалась морской болезни и не сломилась.
«Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок и притом никогда не забывать, что ты выше простого смертного. Теперь я совсем оправилась. Кто поблагороднее, тот, оказывается, и выносливее».
— Крак! — сказала яичная скорлупа. Ее переехал тяжело груженный воз.
— Ой, как давит! — завопила штопальная игла.— Теперь уж меня непременно скрутит морская болезнь? Я не выдержу!
Но она выдержала. Воз проехал, а штопальная игла осталась лежать на мостовой, как лежала.
Ну и пусть себе лежит.
|
