Жил-был поп с попадьёй. Вот он, вишь ты, поехал нанимать казака (батрака, работника); только что едет поп по деревне — попадается ему мужик.
— Здорово, батюшка!
— Здравствуй, братеник!
— Куды ты, батя, едешь?
— Да ништо ведь, вишь — работа поспела, так надобно нанять казака на летину.
— А что, — бает, — батюшка, найми меня.
— Ладно, — бает поп, — ступай к попадье, скажи, что меня, мол, нанял поп. А я покамест съезжу в деревню, окрещу ребёнка: вишь, Пафнутьевна родила.
— Ступай, батюшка, ступай! — бает казак; а сам пошёл на погост. Пришёл к попадье:
— Здорово, — бает, — матушка! Поп приказал дом сжечь, а сам поехал новый покупать.
И! Попадья взяла пук лучины зажгла и давай со всех сторон дом поджигать. Едет поп, а попадья пепелок развевает да место очищает.
— Что ты, попадья?
— Да ништо! Пришёл Ерёма; меня, бает, батюшка нанял в казаки; дом да село покупает, а этот дом велел сжечь.
— Ах он, лиходей! Где же он?
— Да ушёл домой.
— Делать нечего, разве нанять другого мужика в казаки? — бает поп своей попадье.
— Уж без казака не жить, — бает попадья — найми, найми, поп!
Вот он и нанял другого мужика в казаки. Дело пошло на лад. Только что приходит сенокос — а ведь это время, знаешь, самое трудное! — поп и задумал нанять ещё казачи́ху. Поехал в приход; едет и видит бабу с пяльцами, а это был Ерёма; он узнал, что поп хочет нанимать казачиху, взял да и перерядился в бабье платье и стал как девка. Вот едет поп, а девушка бает:
— Куды ты, батюшка, едешь?
— Да ништо ведь, — бает поп, — надобно нанять казачиху, так вот и ищу.
— Ах, батюшка, да найми меня!
— Да как тебя зовут?
— Маланьей.
— Так что же, ступай с богом ко мне.
Вот и пошла. Живёт Ерёма у попа да работает, а поп и не ведает, что у него в казачихах живёт Ерёма. Только что долго ль, коротко ль, а попу вздумалось женить казака своего на казачихе.
— А что, попадья, бает, — сыграем-ка свадебку; казак-то парень дюжий, да и казачиха-то девка ра́жа. Давай-ка!
— Так что ж зевать? — бает попадья.
Взяли да и женили казака своего на казачихе и заперли их спать на ночь в клети. Вот Ерёма и бает:
— Что, Сысоюшка (этак звали казака-то), ведь мне на двор надо.
— Да как же, — бает, — быть? Ведь мы заперты!
— Ничего, возмём-ка поднимем половицу, да ты меня привяжи к кушаку, да и пусти туда; я как справлюсь, так и потрясу кушаком, а ты и тащи меня.
— Ну, ладно, ступай!
Вот Ерёма спустился под пол и привязал кушаком козу за рога — оттого что были там козы. Привязал, да и тряхнул:
— Тяни! — бает, а сам и ушёл.
Тот потянул, а коза: «Бяу!» — «Что это, — думает себе, — неужто моя жена козой сделалась? Дай-ка ещё!» — «Бяу!» — «Ах, и взабыль (в самом деле) никак она уж оборотень! Ну-ка ещё…» — «Бяу!» — «Делать нечего, пойти к попу… Батюшка!»
— Кто там стучит?
— Откутайся-ка (отворись, отомкнись).
— Да кто там? — бает поп.
— Да я, батюшка!
— Ты. Сысой?
— Я.
— Пошто ты?
— Да что, батюшка, — бает казак, — никак жёнка-то козой сделалась!
— Пойдём-ка посмотрим!
Казак всё рассказал попу, как дело было. Пришли под клеть, глядь — а кушак-то привязан козе за рога; сосчитали коз: все ли тута, нет ли, бывает, лишних? Нет, всё по-прежнему, а казачихи как не было!
— Уж не Ерёма ль это подделал? — бает поп.
— Да, пожалуй! — бает попадья.
У Ерёмы было ещё два брата: Фома да Кузьма, и были они — ворьё (воры). Только им и вздумалось украсть у попа улей пчёл. Вот и пошли; да в ту самую пору, как Ерёму-то в клеть спать положили; а Ерёма-то уж знал, что братеники думали делать. Вот он ушёл, да и сел в один улей. Пришли братья и стали пробовать, который потяжелее; взялись за тот самый, где сидел Ерёма. «Ого-го! — бают. — Вот где мёд-то! Ну-ка, брат, на плечо, да и потащим!» Подняли и потащили, а Ерёма сидел, сидел, да потихоньку и закричал:
— Вижу, вижу!
— Смотри-ка, брат, никак нас догоняют, слышишь?.. Побежим скорее…
А Ерёма опять:
— Вижу, вижу!
— Уж близко! Бросим-ка лучше, а не то догонят.
Вот они бросили и ушли; и Ерёма ушёл… Вот братья на другой день приходят, видят улей, раскрыли — пустой!..
А это дело Ерёмы; пойдём-ка дадим ему знать!
А Ерёма уж это наперёд знал; бает своей женке:
— Смотри, как придут братья, я тебе велю сбирать на стол; а ты возьми да и не давай нам; мне, мол, надоть ребят накормить. Да ещё подвяжи пузырь под пазуху, а я тебе ножом по ему — ты возьми и ляг; а я тебя плёткой — ты и вскочи поскорее. Смотри ж не забудь!
— Ладно, — бает женка. Вот приходят братья.
— Здравствуй, — бают, — Ерёма!
— Здравствуйте, братцы! Добро пожаловать! Что скажете хорошенького?
— Да ништо! Мы вот хотим…
А Ерёма:
— Э, братцы, я вас наперёд угощу. Жёнка, давай сейчас обедать.
— Некогда.
— Ну же, живее!
— Да дай ребят накормить!
— А вот я те (тебе) дам ребят накормить! — да как чесанет ножом-то под пазуху — жёнка его так тут и грянулась оземь.
— Ах ты, шельма!
Взял плётку с гвоздя да её и ну пороть, а сам приговаривает:
— Плётка-живилка, оживи мою жёнушку!
И! Жёнка разом вскочила, тотчас собрала на стол.
Вот братья пообедали, переглянулись:
— А что, — бают, — Ерёмушка, дай-ка нам своей плётки, и мы своих жён поучим; они у нас нешто заленились.
— А как вы её потеряете?
— Небось!
— Ну так возьмите, да смотрите отдайте.
Они взяли и пошли.
— Пойдём, — бает Фома, — сперва ко мне; сперва я поучу свою жёнку.
Пришли.
— Давай, жёнка, — бает Фома, — нам есть!
— Погоди; вот я ребят накормлю, тогда и сберу.
— Нам некогда, давай скорее!
— Да погоди!
Фома схватил нож да как чесанёт свою жёнку под пазуху — та и грохнулась наземь. Схватил плётку и ну пороть, а сам приговаривает:
— Плётка-живилка, оживи мою жёнушку!
Не тут-то было: жёнка лежит себе да лежит.
— Постой-ка, — бает Кузьма, — ты не умеешь пороть; дай-ка я!
Хлоп, хлоп!.. Не встаёт.
— Ну, ну, брат, ишь твоя жена какая непослухмяная (непослушная). Пойдём к моей.
— Пойдём, — бает Фома, — ведь моя-то ух как была непослухмя́на! Видно, и плётка её не берёт.
Вот и пошли.
— Жёнка, — бает Кузьма, — сбирай мне на стол.
— Некогда, — бает жена.
Ещё стала отговариваться.
— Вот я тя! — да как чесанёт ножом-то, та и грянулась оземь. Он схватил плётку и ну стегать, а сам приговаривает:
— Плётка-живилка, оживи мою жёнушку!
Не тут-то было: жёнка лежит себе да лежит.
— Ну, делать нечего! Обманул Ерёма. Пойдём мы его утопим.
Идут, а Ерёма попадается навстречу. Вот они и схватили его.
— Мы те, — бают, — дадим знать! Станешь ужо нас обманывать!
Взяли да и потащили к реке; а это дело-то было уж осенью, только что река замёрзла. Притащили его к реке, а проруби-то и нету такой, чтоб его в воду бросить.
— Поди, — бает Фома Кузьме, — поди, принеси топор.
— Не пойду, — бает Кузьма.
— Ну так останься здеся, а я принесу.
— Нет, братеник, не останусь.
— Ну так делать нечего, пойдём оба.
Вот они взяли и пошли, а Ерёму так тут и оставили, только ноги ему кушаком связали. Видит Ерёма — барин едет; вот он и начал кричать:
— Пожалуйте сюды!
Барин подъехал; а Ерёма развязал себе ноги да как крикнет:
— Скидывай попону-то (одежду)!
Тот скинул. Ерёма снял с себя армяк да надел на барина, связал ему и руки и ноги.
— Лежи, — бает, — здеся, пока опять приду.
Только что Ерёма ушёл, а Фома да Кузьма и вернулись, прорубили прорубь да не посмотревши — бух в неё барина!
Немножко погодя едет Ерёма на бариновой лошади и в бариновом платье.
— Здравствуйте, — бает, — братцы!
— Здравствуй, — бают братья, — где ты взял лошадей-то?
— А вот где! Только что вы пихнули меня в воду, а я бурл!.. бурл!.. бурл!.. вот мне и явились буры кони; я на них и выехал из реки.
— Ах, братец родимый, пихни и нас туды, чтоб и нам достать по бурым лошадям.
Он взял да и пихнул их в прорубь; а сам стал поживать, добра наживать.
|
